Энн порвала картонку на мелкие кусочки и каждый из них положила в отдельную ячейку конфетной коробки. Об упрямстве и грубости вдовы Гёдель ее предупреждали. Урезонить и убедить ее не удавалось никому, ни близким, ни даже директору Института. Почему эта обезумевшая старуха так уперлась в сокровище, представляющее собой наследие всего человечества? За кого она себя принимает? Энн встала.
Перед тем как войти, она едва удосужилась постучать. Мадам Гёдель, казалось, отнюдь не удивилась ее вторжению.
– Вы не жадная и не сумасшедшая. Говоря по правде, вам просто хочется их спровоцировать! Потому что вам больше ничего не остается, кроме как совершать подобные мелкие пакости.
– А они? Что они задумали на этот раз? Натравить на меня бесцветную секретаршу? Приятную девушку, которая оказалась не настолько мила, чтобы пощадить мою восприимчивость пожилого человека?
– Вы ведь прекрасно сознаете все значение этих архивов для грядущих поколений.
– Знаете что? Плевать мне на грядущие поколения! А эти ваши архивы я, пожалуй, сожгу.
Больше всего мне до жути хочется использовать некоторые письма моей свекрови в качестве туалетной бумаги.– У вас нет никакого права уничтожать эти документы!
– Вы сердитесь, но если по правде, то не на Институт.
Вдова Гёделя в упор взглянула на нее выцветшими голубыми глазами с красными прожилками – в тон пестрой рубашке цвета ночи.
– Он умер, миссис Гёдель. И с этим ничего нельзя поделать.
Пожилая дама повертела на пожелтевшем пальце обручальное кольцо.
– На какой полке с диссертациями они вас откопали?
– У меня нет ученых степеней. В ИПИ я работаю в архиве.
– Для ведения записей Курт использовал давно забытую германскую систему стенографии Габельсбергера. Если я вам их дам, вы даже не будете знать, что с ними делать!