Владимир Борисович Микушевич
Воскресение в Третьем Риме
Введение
МИРОВАЯ слава Платона Демьяновича Чудотворцева, неожиданно пришедшая после его смерти, застигла врасплох не только меня, работавшего над его жизнеописанием сначала втайне, потом почти явно, а теперь снова почти втайне, что подтверждает постулат самого Чудотворцева: нет ничего явного, что не осталось бы тайным. Слишком уж многовариантной оказалась эта слава. Для одних Чудотворцев – религиозный мыслитель, продолжатель блаженного Августина, святого Григория Паламы и, быть может, Владимира Соловьева, хотя Чудотворцев, так сказать, православнее. Но для других он гений оккультизма, чуть ли не соперник Гурджиева, во всяком случае, стойкий федоровец, так или иначе постигший тайну бессмертия и, быть может, сам не умерший, а таинственно исчезнувший или даже пребывающий среди нас, хотя об этом и не принято говорить публично или вслух. Но для третьих Чудотворцев – преимущественно идеолог новой, православной государственности, тайный вдохновитель Сталина и Вышинского, идеолог некоего социально-религиозного движения, именуемого ПРАКС. Признаюсь, я сам принадлежу к первым и чту в Чудотворцеве, прежде всего, православного философа. Но при этом не могу не отдать должного и моим гласным и негласным оппонентам. Что касается ПРАКСа, его идеологи, к сожалению, многим обязаны рискованным теориям позднего Чудотворцева, а ранний и позднейший Чудотворцев, действительно, уделил много внимания проблеме личного бессмертия, и в самом нынешнем функционировании его идей есть нечто загадочное, наводящее на мысль о его личном участии и присутствии в судьбах современного мира. Словом, Чудотворцева характеризует сама его фамилия Чудотворцев, не говоря уже об имени Платон, определившем и его призвание и самый дух его философствования.
Мое положение осложняется еще и тем, что я нахожусь между двух огней. Две женщины, с которыми так или иначе связано наследие Чудотворцева, оказывают на меня давление и требуют от меня каждая своего. Рационалистическую линию в отношении Чудотворцева отстаивает его дочь Кира. Для нее Чудотворцев – мученик тоталитаризма и апостол духовной свободы. Еще недавно Кира с отвращением отвергала малейшие намеки на его, так сказать, осуществившееся бессмертие, издевалась над захолустным спиритизмом, насаждаемым некоторыми. (В это слово она вкладывала максимум презрения, и нетрудно было понять, кого она имеет в виду. ) Особый гнев у нее вызывали слухи о сталинистских симпатиях и даже связях ее отца, хотя из ее собственного поведения явствовало, что слухи эти небезосновательны. Но в последнее время Кира вдруг стала признавать кое-что мистическое в наследии Чудотворцева, а в своем последнем докладе на Чудотворцевских чтениях позволила себе даже говорить о его просвещенном, созидательном авторитаризме. Напротив, Клавдия теперь настаивает на строгом православии Платона Демьяновича, с негодованием разоблачает слухи о его оккультных пристрастиях, но по-прежнему одновременно признает и не признает себя его вдовой. Складывается впечатление, будто Кира и Клавдия просто не могут себе позволить согласия между собой, и что бы ни говорила одна, другая будет ей противоречить, а тут еще давление ПРАКСа на обеих, и, очевидно, этому давлению скорее поддается Клавдия.