Николай ГАЦУНАЕВ
Экспресс «Надежда»
Поэт выпрямился и, не выпуская лопаты из рук, устало запрокинул голову Свинцово-серое осеннее небо низко нависло над коньками крыш деревни Абда. Смеркалось. Моросил дождь. Черные силуэты эсэсовцев в непромокаемых плащах казались порождением чьего-то бредового воображения. Но они были реальностью, как и шмайссеры, направленные на обреченных, как надсадно хриплое дыхание, как скрежет лопат, когда железо натыкалось на гальку в раскисшей от дождей земле, как отнявший тысячи человеческих жизней переход через Сербию, Банку, Задунайщину. Заключенным не давали есть. Всякого, кто пытался подобрать хоть что-то с земли, расстреливали в упор. В деревне Червенка эсэсовцы прикончили за одну ночь тысячу двести человек. И вот теперь была Абда, сентябрь 1944 года.
— Рыть! — рявкнул ближайший эсэсовец. — Слышишь, ты? Рыть!
Поэт согнулся, налег на лопату.
— Хотите спастись? — негромко прозвучало рядом.
Голос мог принадлежать только кому-то из товарищей по беде, и поэт даже не поднял головы.
— Я говорю вполне серьезно.
Поэт с трудом выбросил из ямы ком глины. Краем глаза взглянул на говорящую фигуру и внезапно вздрогнул. На незнакомце был серый с иголочки костюм, шляпа с широкими полями. Выражения лица в сумерках было не разобрать.
— Что вам угодно? — хрипло выдохнул поэт.
— Спасти вас. Решайтесь.
— Не болтать! — заорал эсэсовец.
— Решайтесь, — повторил незнакомец.
— Хотите выжить?— Разумеется… — устало кивнул поэт.
— Эй, ты!. . — взревел эсэсовец и вдруг осекся. Прошло несколько секунд, прежде чем он снова обрел дар речи. — Куда он девался, черт его побери?!
На том месте, где только что стоял поэт, одиноко торчала воткнутая в землю лопата.
— Санта Катарина! — комманданте возвел очи горе, выдержал паузу и возвратился с небес на землю. — Что вас не устраивает? Покой, комфорт, изысканная кухня, развлечения. Чего вам еще, камараде?
Комманданте был великолепен: элегантный спортивного типа блондин в небесно-голубом мундире с золотыми шевронами. Вкрадчивый голос. Выбритое до матового свечения лицо выражало постоянную готовность творить добро. Творить истово, самозабвенно, со знанием дела. Вот и сейчас: посетитель сидит в кресле, а он, комманданте, стоит перед ним, как бы воплощая в себе почтительность и уважение. И пахнет от комманданте как положено — лосьоном для бритья и в меру терпким мужским дезодорантом.
Лишь глаза, пожалуй, портили общее впечатление: серо-стальные, пронзительные, с оттенком снисходительности и собственного превосходства.
Кабинет у комманданте был под стать хозяину: просторная двухсветная комната с овальными окнами-иллюминаторами, серебристым ковром на полу и удобной пастельных расцветок мебелью.
Все было явно рассчитано на то, чтобы успокоить посетителя, настроить на благодушно-оптимистический лад, но, как ни странно, вызывало у Ивана обратную реакцию: возбуждало глухой протест и неодолимое желание ерничать.
— Чё еще, да? — Не сводя глаз с лица комманданте, Иван скользнул ладонями по подлокотникам кресла. Встал. — А самую малость. Узнать, куда попал и для ча.