Екатерина Шитова
Моя несчастливая счастливая жизнь
Гадюшник
Девять пар глаз уставились на меня, когда пожилая воспитательница Нинель Моисеевна распахнула двери:
– Знакомьтесь, новенькая!
Я прижала к себе рюкзак, втянула шею поглубже в горловину колючего свитера. Женщина указала на свободную кровать, аккуратно заправленную выцветшим покрывалом, неуклюже провела рукой по моим растрепанным волосам.
– Мы здесь дружно живем, правда, девочки?
Никто не ответил ей. Я угрюмо смотрела в пол, всем телом ощущая, как с разных сторон в меня впиваются стрелы недружелюбных взглядов. Слух улавливал неприятные шепотки:
– Рыжая!
– Глазищи-то свои выпучила.
– Родители у нее погибли…
– У Наташки тоже мать умерла, но она так зло не смотрела…
На негнущихся ногах я подошла к кровати и присела на край, сгорбив худые плечи. Не обращая внимания на девочек, я исподлобья уставилась в окно, прижимая к груди рюкзак, в котором лежали остатки моей прежней жизни: мамины бусы, отцовские кисти, Алисин блокнот и запах родного дома, который пока еще хранила вытертая коричневая подкладка…
За окном падал снег мягкими хлопьями, как будто и не было вчера оттепели. Я представляла, как этот снег укрывает в эти самые минуты три свежие могилы на городском кладбище. На этих трех аккуратных земляных холмиках с деревянными крестами я недавно лежала, уткнувшись лицом в землю. Лежала до тех пор, пока меня насильно не подняли и не увели с кладбища домой.
Дома тетя Наташа из соседней квартиры шептала своей сестре:
– Ни слезинки не проронила. Не всхлипнула ни разу. Все горе в себе держит, как бы умом не тронулась, – с беспокойством обе женщины смотрели на меня, неподвижно сидящую на диване.
Я знала, что завтра утром кто-то приедет и заберет меня. Услышала из разговоров соседок. Но я еще не знала тогда, куда увозят таких несчастных детей, как я.
Наш пес Лука разделял мое горе. Он не вставал уже несколько дней, тяжело переживая гибель хозяев.
Когда и я уйду, он долго не протянет. Я знала, что он так сильно любит всех нас, что просто-напросто умрет от горя. Я видела это по его глазам, которые он иногда поднимал на меня. Мы с ним смотрели друг на друга, и оба понимающе молчали. Потому что боль не давала говорить…Последнее,что я сделала дома – приложила ладонь к стене, оклеенной старыми обоями в цветок. Это было тайное прощание.
Сейчас я сидела на пружинистой кровати интерната, которая должна стать моей, смотрела в окно, думала о могилах мамы, отца, Алисы, о Луке – как он там.
А девочки шептались, до меня доносились лишь обрывки их разговоров:
– Рыжая…
– Погибли, да-да, совсем недавно. Разбились все втроем…
– Сидит, молчит…
– Может, плохо ей, или с ума сошла…
“Рыжая”. Так меня называли все пять лет, которые я прожила в гадюшнике. Иначе свой интернат я никак не могу назвать даже сейчас, спустя много лет.
Смена обстановки, жизненного уклада, привычек была так разительна и неприятна, что поначалу мне казалось, что меня определили в тюрьму, в колонию строго режима, или как там они называются. Я внезапно и остро, с тоской, сдавливающей грудь, поняла, что чувствуют птицы, когда их приносят из леса домой и сажают в тесную клетку. Они начинают медленно умирать в неволе. Я тоже медленно умирала. День за днем мне казалось, что я больше ни минуты не смогу здесь, не выдержу.