Читать онлайн «Ленин (Природа легенды)»

Елизаров Евгений

Ленин (Природа легенды)

Евгений Дмитриевич Елизаров

ЛЕНИН

ПРИРОДА ЛЕГЕНДЫ

Что дает (давало?) нам основание причислять к лику каких-то вселенских гениев В. И. Ленина? То обстоятельство, что именно под его руководством был осуществлен Октябрьский переворот (да, именно так называли это событие в первые послереволюционные годы даже официальные идеологи установившегося режима), который, в свою очередь, на долгие десятилетия определил характер развития едва ли не всей мировой цивилизации? Да, это так, Великая Октябрьская социалистическая революция (будем все же именовать это событие так, как оно того заслуживает: ведь какой бы этический знак сегодня ни присваивался ему, едва ли в истории двадцатого столетия найдется событие, равное ей по масштабу своих последствий) навсегда останется в памяти поколений и поколений. Ну, а роль Ленина здесь никому не приходит в голову оспаривать даже сегодня, когда самому решительному пересмотру подвергаются все еще вчера, казалось бы, незыблемые истины. Но отвлечемся на минуту от исторических фактов и попробуем вообразить себе, что Октябрьская революция потерпела поражение. Ничего невероятного в таком для многих, может быть, кощунственном предположении нет. Вспомним: Ленину даже в самую последнюю минуту приходилось прилагать невероятные усилия для того, чтобы преодолеть сопротивление многих своих ближайших сотрудников. Даже в самую последнюю минуту все еще висело, что говорится, на волоске. И потом, если "величайший стратег революции" действительно столь гениален, что любое сказанное им слово должно восприниматься как нечто, равнопорядковое мировому Логосу, то голосом Абсолютной-Истины-В-Последней-Инстанции должно быть и вот это знаменитое: "Промедление смерти подобно!" (по существу являющееся прямым отрицанием железной детерминированности перехода власти в руки большевиков. ) Вот и представим себе, что так и не сумели большевики овладеть тем мимолетным мгновеньем, которое одно только и могло дать им власть в той конкретной политической ситуации, что сложилась в России к осени семнадцатого. Одним словом, звезды ли, политический ли расклад сил, собственная ли осторожность большевистских вождей, сумевших-таки совладать с неудержимо рвущимся к власти Лениным, не знаю что, но что-то вдруг помешало свершиться тому, последствия чего сказываются и поныне: революция не состоялась... Могли бы мы тогда отнести Ленина к разряду величайших гениев всех времен и народов? Я знаю, что даже и при такой постановке вопроса многие, не задумываясь, ответят положительно. Но будем же честны: ведь если бы Октябрьской революции не было, имя Ленина широким массам сегодня не говорило бы решительно ничего. Так, сегодня практически ничего не говорят громкие (а по тем временам куда уж громче!) имена Милюкова, Гучкова, того же Керенского. А ведь в те дни общественный вес этих людей намного превышал значимость Ленина. По меньшей мере в одном можно быть абсолютно уверенным: в случае поражения революции той вселенской кампании тотальной канонизации великого "вождя и учителя мирового пролетариата" не было бы. А если бы не было кампании, длившейся семь десятилетий, то что вообще мы знали бы о нем сегодня? Но я говорю отнюдь не о субъективной оценке этой в общем-то и в самом деле незаурядной личности, именно субъективную-то оценку я и хочу (насколько это вообще возможно) отсечь. Меня интересует, кем был (и был бы сейчас) Ленин, так сказать, сам по себе без помощи "Министерства Правды" и "Министерства Любви", сделавших многое в канонизации этого человека. Свой вопрос я бы сформулировал даже более жестко: действительно ли неоспоримым было лидерство Ленина в созданной им партии? Впрочем, любой вправе упрекнуть меня в том, что здесь я вступаю в область столь зыбких предположений, что ценность любого из них не превышает стоимости любого гадания, а то и просто, говоря русским языком "бреда сивой кобылы в лунную ночь". Так, можно ли вообще всерьез высказывать сомнение в том, чтобы Ленин (подумать только, Ленин!) не был бы вождем большевистской партии, ведь уже само это сомнение для многих может служить надежным симптомом верного умственного помешательства. И все же... Жизнь на каждом шагу учит нас в том, что формальными лидерами каких-то замкнутых организаций становятся отнюдь не самые талантливые их члены: самые талантливые, как правило, еще и самые капризные, часто весьма высокомерные и почти всегда неуживчивые и тяжелые в общежитии люди. Перед талантливым человеком с готовностью снимают шляпу, но подчиняться (впрочем, если мы говорим о большевистской партии и насаждавшейся в ней дисциплине, то, может быть, правильней было бы говорить "повиноваться") предпочитают личности пусть и несколько ограниченной, но зато обладающей одним до чрезвычайности важным для лидера качеством - более устойчивой психикой. Приняв во внимание это обстоятельство, мы будем иметь достаточно весомое основание хотя бы только для абстрактного предположения о том, что рядом с таким формальным лидером в организации существует возможно даже не один человек, не только не уступающий ему в интеллектуальном отношении, но и прямо превосходящий его. Так, может, и в партии большевиков были функционеры, которые могли бы бросить вызов Ленину в борьбе за интеллектуальное первенство? Я не призываю, подобно Декарту, подвергнуть сомнению все, что не обосновано какими-то непререкаемыми абсолютными началами, но если все же забыть о прививавшейся всем нам с самого детства мысли о непреходящем величии и гениальности Ленина, то что останется от его загробной славы? Да и что вообще мы знаем о нем, кроме того, что "Ленин видел далеко, на много лет вперед... ", "... он взвешивал мир в течение ночи... ", а то и вот так: "... Я Ленина не видела, Но я его люблю!" А впрочем, на каком вообще основании можно судить о величии давно ушедшего от нас человека? Казалось бы, ответ на этот вопрос едва ли не очевиден: разумеется же, по тем следам, которые он оставил на этой земле. Но здесь дело значительно осложняется тем, что от самого главного, что сделал Ленин, необходимо абстрагироваться. И не только в силу принятого нами условия (революция не состоялась): реальная история Октябрьской революции настолько переврана по выражению Троцкого "сталинской школой фальсификации", что основывать любые суждения на признававшихся официальной мыслью утверждениях было бы методологически ошибочным. Поэтому в основу вывода должно быть положено что-то другое. Что же именно? Показания современников? Но полностью доверяться свидетельствам людей, в значительной мере зависевших от содержания своих показаний, тоже нельзя. Между тем все свидетельства, высказывавшиеся открыто в советской печати, это всегда тщательно отсеянные, а то и просто откорректированные позднее в соответствии с "социальным заказом" (не всегда, впрочем, от недобросовестности) вещи. В открытой печати (живописи, кинематографии, скульптуре и т. д. и т. п. ) у нас просто не существовало решительно ничего такого, что могло бы хоть в малейшей степени служить деканонизации вождя. Таким образом, остается одно - собственные показания тех людей, которых мы хотели бы сравнить друг с другом, т. е. собственные показания и самого Ленина, и тех лиц, которые входили в круг высшего руководства большевистским движением в России. При этом ясно, что к числу подобных свидетельств должны относиться главным (и, наверное, исключительным) образом произносимые в разных обстоятельствах программные речи и рукописи теоретических работ. Одним словом, тексты. Если вести речь об оставленных текстах, то, видимо, прежде всего нужно было бы говорить о содержании: ведь именно содержание тех идей, которые генерирует человек, в первую очередь определяет уровень его интеллекта. Однако я предлагаю на время абстрагироваться от содержания, с тем чтобы остановиться на форме. К содержанию нам еще придется вернуться. Итак, тексты. Тексты безжалостны. Обратимся для начала к публично произносимым речам. Но заметим: для политического деятеля самого высокого уровня (а именно к такому разряду мы должны были бы относить и самого Ленина и ближайших его сотрудников) никакое выступление, касающееся программных целей движения, или даже простой политической "злобы дня", не бывает (да и просто не может быть!) чистой импровизацией. Это всегда результат постоянной, годами и десятилетиями длящейся умственной работы. Поэтому любая речь, даже произносимая экспромтом, - это всегда тщательно готовящаяся вещь, и умение произносить речи (т. е. умение не просто строить риторически грамотные фигуры, но в полной мере доносить содержание своих идей до слушателей) является строго атрибутивным качеством любого профессионального политика. Речи Ленина - и в этом может убедиться всякий - как правило представляют собой что-то очень тяжеловесное; нередко они настолько путаны, что выявить основную мысль докладчика можно лишь значительным напряжением своей собственной мысли. Я, разумеется, не хочу сравнивать выступление политического деятеля (пусть даже и причисляемого к лику гениев всех времен и народов) с таким исключительным лингвистическим феноменом, как превращающиеся в образцы высокого искусства импровизации Ираклия Андронникова. Но (предлагаю каждому) вспомним, например, наших учителей - как школьных, так и университетских: наиболее талантливые из них даже самые скучные предметы легко превращали в интеллектуальный праздник, и если мы мысленно попытаемся сравнить речи, по разным поводам произносившиеся Лениным, с лекциями оставшихся в нашей памяти Учителей, то мы легко обнаружим, что доведись нам учиться у Ленина, мы бы, пожалуй, бессовестно прогуливали все его лекции, предпочтя непосредственному общению с ним изучение стандартного учебника и взятых взаймы конспектов добросовестных исполнительных сокурсниц. Но речь идет о сравнении его с его же соратниками - и чаще всего это сравнение оказывается совсем не в его пользу и здесь: хотим мы того или нет, а к числу лучших ораторов партии Ленина никак не отнести. Сопоставить его выступления с публичными выступлениями, скажем, Каменева и обнаружится пропасть между ними. О Троцком я уж и не говорю. Зададимся вполне естественным в таком раскладе вопросом: кому отдал бы предпочтение непредвзятый слушатель, равно не знающий ни того, ни другого, ни третьего? Едва ли не с первой минуты убеждающего любую аудиторию почти архитектурной стройностью, безупречной последовательностью и строгой логичностью Каменеву? Сверкающему парадоксальной мыслью и отточенной литературными упражнениями фразой Троцкому? Или все же совершенно бесцветному тяжеловесному Ленину? Попробуем отрешиться от всего того, что мы знаем о них, и составить себе представление об этих личностях как о людях, с которыми мы сталкиваемся как бы впервые: на фоне тех же Каменева и Троцкого Ленин будет выглядеть совершенно беспомощно. Строго говоря, не может даже получиться никакого сравнения между ними, как, например, не может получиться никакого сравнения между строем речи университетского профессора и речью пусть досконально, до тонкостей знающего свой предмет узкого специалиста, всецело замкнувшегося в решении каких-то сугубо прикладных задач. Речь Ленина проигрывает даже в сравнении со И. В. Сталиным, хотя - будем все же справедливы к нему - общее интеллектуальное (и культурное) превосходство над Сталиным чувствуется. 1 Человеческая речь часто весьма предательская вещь. Скрыть в ней свою образованность, свою культуру еще можно, да и то с большим трудом (во всяком случае это требует специальных усилий, тяжесть которых в полной мере известна, вероятно, лишь профессиональным артистам), сымитировать же образование, и уж тем более общую культуру - просто невозможно. Публичные выступления Ленина - чего греха таить - не выдают в нем широко и всесторонне образованную личность, и уж ни в коем случае - человека высочайшей культуры, каким едва ли не все мы привыкли считать его под воздействием официальной пропаганды. Таким образом, если мы попытаемся составить какое-то свое самостоятельное суждение о Ленине, то, проанализировав тексты публичных его речей, мы рискуем прийти к неожиданному с точки зрения привычных нам представлений выводу о том, что право на лидерство в большевистской партии (и уж тем более в революционном движении вообще) легко - и с основанием! - может быть оспорено многими из тех, кого мы привыкли относить на вторые, а то и на третьи роли. Правда, - и многие современники единодушно сходятся в этой оценке - живые выступления Ленина всегда отличались какой-то скрытой энергией и умели передать ее аудитории. Будем справедливы: это свидетельство явной незаурядности политика. Но будем же справедливы до конца: умение оратора передать энергетический импульс своей аудитории совершенно недостаточное основание для вердикта о бесспорном его превосходстве над своими соратниками. Рядовой рок-музыкант способен возбудить своих слушателей до такого градуса, который не снился и самым блистательным постановщикам Большого и Ла Скалы. Впрочем, и в этом измерении публицистической магии он проигрывал многим из тех, кто все то время был рядом с ним. Теоретические работы. Я оставляю в стороне публицистические выступления, посвященные политической "злобе дня". В них Ленин остается все тем же, кем он обнаруживает себя в публичных речах: тяжеловесным, путанным, совершенно бесцветным. Между тем, речь письменная - и, как правило, в выгодную сторону отличается от речи устной. Наедине с чистым листом бумаги человек и чувствует себя не так, как перед аудиторией, тем более перед аудиторией, подверженной стремительным сменам настроения. Чистый лист бумаги ко многому обязывает - и не только потому, что написанное пером не вырубишь топором. "Рукописи не горят!", и человек, обращающийся к Вечности (а берущий в руки перо обращается в конечном счете именно к ней) осознает себя куда более ответственным не только за мысль, но и за слово. Отсюда совсем не случайно, что письменная речь действительно выдающихся людей, даже посвящаясь скоропреходящему, нередко восходит до образцов подлинной литературы: откроем того же Маркса, или постоянных прижизненных соперников Ленина - Плеханова и Троцкого... Ответственность за слово - вот что стоит за тщательной отделкой формы. Ведь - как тут не вспомнить незабвенное гумилевское "Слово": "Солнце останавливали словом, Словом разрушали города" - в конечном счете именно оно в нашем материальном мире обладает наиболее материальной силой. Но есть и другой - если угодно, прагматический аспект. Выступление в печати (во всяком случае по фундаментальным вопросам своей компетенции) адресуется в первую очередь к тем, для кого само чтение составляет собой действительную потребность, т. е. по преимуществу к интеллигенции. Интеллигенция же всегда была особенно чувствительной к слову, ибо интуитивно всегда осознавала, что "... осиянно Только слово средь мирских тревог", поэтому уже одна только неряшливость формы могла оттолкнуть (и часто отталкивала!) и от автора, литературные же достоинства стиля, напротив, повышали интерес и к самому содержанию. Так что это? Небрежение формой, родственное пренебрежению многим из того, что прямо не относилось к сиюминутно решаемым политическим задачам, или род невольно проявляющегося презрения к тем, кому, собственно, и адресована публикация? "И так сойдет", или имманентная неспособность к литературному труду, или и то и другое (и третье!) вместе? Кстати о презрении к интеллигенции - это отнюдь не ради красного словца. Собственные высказывания Ленина о людях, формировавших духовную атмосферу России тех лет, позволяют не то что предполагать - категорически утверждать глубочайшую неприязнь к ним. Но еще раз: оставим в стороне политическую сиюминутность и обратимся к горнему миру чистой теории. Многие из работ Ленина официальная пропаганда относит к выдающимся достижениям человеческого духа. Ленин, уверяют нас, внес огромнейший, фундаментальнейший вклад в развитие науки об обществе. Роль Ленина в истории гуманитарной мысли характеризует уже то обстоятельство, что целый комплекс обществоведческих дисциплин вот уже несколько десятилетий носит родовое название "ленинизма". Однако вчитаемся в работы этого на голову возвышающегося над всеми титанами мысли человека и мы увидим отчетливые следы какой-то нетерпеливости, спешки, многословия и вместе с тем явной незаконченности. Но спросим себя: в суетной ли спешке свершаются величайшие открытия века, мимоходом ли обретается вечная Истина?. . Впрочем, о содержании нам еще придется говорить, сейчас же речь только о форме. Что в первую очередь бросается в глаза при чтении ленинских работ, так это начитанность. Грандиозная, феноменальная начитанность, начитанность, способная поразить любое воображение. Начитанность, заставляющая невольно снимать шляпу любого, даже откровенно предвзято настроенного, человека. Бесконечные цитаты из книг, журнальных статей, резолюций, принимаемых во всех концах Европы различными собраниями, конференциями и съездами левых организаций, ссылки на публичные выступления политических деятелей того времени, прямые и косвенные упоминания о событиях, значимость которых едва ли могла гарантировать им широкую известность, - все это создает впечатление какой-то абсолютной информированности во всем, что так или иначе относится к социалистическому движению. Информированности почти нечеловеческой, той, что способна вызвать едва ли не суеверный страх. Но я призываю взглянуть на нее с, может быть, неожиданной стороны. У К. Маркса есть такое выражение: "профессиональный кретинизм". Вообще говоря, это в той или иной степени относится к каждому из нас, ибо на каждого из нас род наших занятий накладывает свой, часто неизгладимый, отпечаток. Но это же выражение может звучать и откровенно ругательным образом (нужно ли говорить, что именно тогда, когда этот отпечаток становится особенно заметным?). Сравним между собой людей, определявших интеллектуальный уровень левого крыла российской социал-демократии, все тех же Троцкого, Бухарина, Каменева, Радека и пр. , и мы легко обнаружим, что по условной шкале этого самого "профессионального кретинизма" Ленин занимает самое высокое место. Шерлок Холмс потрясал воображение простодушного доктора Ватсона не только своей гениальностью, но и своим, едва ли не абсолютным, невежеством во всем, что прямо не относилось к его профессии. Знаменитый сыщик умудрился в своем образовании пройти мимо той знакомой любому школьнику элементарной истины, согласно которой Земля вращается вокруг Солнца. Читая вещи, выходящие из-под пера стоявших рядом с Лениным людей, ни на минуту не забываешь о том, что рядом с программными установками политических партий существует история и музыка, поэзия и философия, ни на минуту не забываешь о том, что благоговейный трепет в душе человека способны вызвать не только полностью согласующиеся с ортодоксальным марксизмом резолюции политических собраний и конференций, но и "звездное небо над моей головой и нравственный закон во мне". Погружение же в ленинские тексты заставляет полностью забыть обо всем... Создается впечатление, что для Ленина не существует решительно ничего, кроме реальностей сиюминутной политической борьбы, и волей-неволей возникает крамольная мысль: а знает ли Ленин о том, что Земля вращается вокруг Солнца? Н. Бердяев, которого трудно обвинить в некомпетентности, так аттестует этого "гения всех времен и народов": "Тип культуры Ленина был невысокий, многое ему было недоступно и неизвестно. Всякая рафинированность мысли и духовной жизни его отталкивала. Он много читал, много учился, но у него не было обширных знаний, не было большой умственной культуры. "2. Мы говорим о теоретических работах вождя. Целью любых теоретических изысканий является открытие истины, и человек, с отличием закончивший классическую гимназию, человек, экстерном выдержавший экзамен за полный курс юридического факультета одного из лучших в Европе того времени Санкт-Петербургского Императорского Университета, он несомненно знал (он просто обязан был знать!) основные требования, предъявляемые к методологии научного поиска и доказательства. Но вчитаемся в ленинские произведения... Две формы обоснования собственной правоты в любом споре безоговорочно господствуют практически во всех работах Ленина. Первая из них - это: "Маркс сказал!". Вторая... Внимательно вглядимся в тот бесконечный поток выдержек, ссылок, намеков, упоминаний, в котором с большим трудом удается проследить собственную мысль Ленина, и попробуем классифицировать все составляющие этого потока по двум признакам: положительной или отрицательной оценки, даваемой "вождем мирового пролетариата", - и мы с удивлением обнаружим, что за очень редкими исключениями все, на кого ссылается Ленин, говорят одни сплошные глупости (если, разумеется, речь не идет о чем-то таком, с чем полностью и безоговорочно соглашается сам вождь). Именно это - воинствующе категорическое, по существу априорное, неприятие чужого мнения, выливающееся в лишенную и тени какой бы то ни было деликатности критику, больше того, в откровенное осмеяние (если не сказать охаивание) всего того, что хоть в малейшей степени противоречит его собственным утверждениям, и предстает второй из этих ведущих форм обоснования своей собственной правоты и восторжествования над своими теоретическими противниками. Вольные или невольные оппоненты Ленина сквозь призму собственного к ним отношения "величайшего гения пролетарской революции" сплошь и рядом рисуются нам какими-то жалкими пигмеями, без исключения пораженными той или иной степенью олигофрении, которая нередко восходит до ступени законченного идиотизма. "Безмозглая философия", "учено-философская тарабарщина", "профессорская галиматья" - вот далеко не самые оскорбительные формы полемики, сплошь и рядом употребляемые Лениным. Вошедший в историю юриспруденции способ доказательства через посредство зоологической классификации обвиняемых ("помесь лисы и свиньи"), - не из ленинских ли работ берет свое начало эта жемчужина диалектики, понятой как высокое искусство спора?... В рецензиях Л. И. Аксельрода на книгу "Материализм и эмпириокритицизм" специально отмечалось: "... невозможно обойти молчанием и способ полемики автора. Полемика Ильина (псевдоним Ленина - Е. Е. ) отличаясь некоторой энергией и настойчивостью, всегда отличалась в то же время крайней грубостью, оскорбляющей эстетическое чувство читателя. Но когда грубость проявляется в боевых злободневных статьях, то ей можно найти оправдание: на поле битвы нет ни времени, ни спокойствия для того, чтобы думать о красоте оружия. Но когда крайняя непозволительная грубость пускается в ход в объемистом произведении, трактующем так или иначе о философских проблемах, то грубость становится прямо-таки невыносимой... " 3. "Уму непостижимо, как это можно нечто подобное написать, написавши не вычеркнуть, а не зачеркнувши не потребовать с нетерпением корректуры для уничтожения таких нелепых и грубых сравнений!" 4. Прикосновенна ли к истине и тем более к подлинному величию души и духа такая форма утверждения своих взглядов? Таким образом, если судить о форме, то надлежит признать, что никакой речи о бесспорном интеллектуальном превосходстве Ленина над всеми теми, чей ум, знания, наконец, культура определяли духовное лицо эпохи, не может быть. Скорее наоборот: не возьми большевики власть тогда, в семнадцатом, Ленин определенно затерялся бы в бесконечном и по сути дела анонимном ряду середнячков, которые во все времена, разумеется, очень многое делают для того, чтобы появление подлинных титанов духа стало возможным, но сами, как правило, остаются обреченными на забвение. Но все-таки это только форма. Форма же способна свидетельствовать о силе (или, напротив, о слабости) интеллекта лишь каким-то косвенным образом. Прямым - и в конечном счете решающим - свидетельством может быть только содержание. Итак, о содержании. Но сначала - необходимая здесь оговорка, которая уже сама по себе способна определить многое. Величие "вождя и учителя мирового пролетариата" вот уже долее семи десятилетий обосновывается тем, что именно он является создателем и Коммунистической партии, длительное время обладавшей непререкаемым, монопольным правом на неограниченную власть во всем, не исключая и сферу мысли, и "первого в мире социалистического государства", по удостоверению той же партии воплотившего в себе все вековые чаяния человечества. Но вот сегодня стало очевидным как то, что созданная именно Лениным партия - отнюдь не ум, не честь и уж ни в коем случае не совесть нашей эпохи, так и то, что социалистическое государство, официальной идеологией всегда изображавшееся как воплощение социального рая на земле, на деле мало чем (во всяком случае до смерти И. В. Сталина) отличалось от какого-то большого концентрационного лагеря. Сегодня для миллионов и миллионов стало совершенно очевидным, что сущностное содержание того дела, на алтарь которого Ленин действительно положил всю свою жизнь, бесконечно далеко как от исторической истины, так и от тех идеалов, которые веками вынашивались человечеством. "Дело Ленина" потерпело полное фиаско, и сегодня это уже не требует ниаких доказательств. Между тем многими, очень многими все то одиозное, что вобрал в себя ленинизм, провиделось еще тогда, до трагического Октября. Я уж не говорю о таких величинах, как Ф. М. Достоевский: вероятно сегодня уже сама попытка прямого сопоставления этих фигур, Ленина и Достоевского, выглядела бы кощунственной. Неизбежность итогового провала большевизма не вызывала сомнений наверное ни у кого из тех, кто составлял интеллектуальное ядро всех тех политических партий, которые стояли значительно правее ленинской. Поэтому совсем не случайно, что заявление Ленина на I съезде Советов: "Есть такая партия!" тогда, в июне, могло вызвать только смех. Но если "Великий Ленин" не видел того, что было аксиоматичным для всех - а предмет, о котором идет речь, напомню, составляет основное содержание всей его жизни - то как можно утверждать интеллектуальное превосходство этого человека над всеми, кто выступал против него именно в этом?! Так что о серьезном сопоставлении Ленина с лидерами и идеологами враждебных ленинизму партий (в т. ч. и из числа социалистических) не может быть и речи: элементарная строгость, да и простая человеческая порядочность требуют признать однозначно справедливым лишь полярно противоположный официально утверждаемому расклад интеллектуальных сил. Говоря иными словами, анализ содержания стратегических ленинских идей дает еще меньше оснований говорить о неземном величии этого человека, чем даже внешняя форма их изложения. Впрочем, вспомним: с самого начала вопрос формулировался не в сфере абсолютного, но в плоскости относительного. Ведь сегодня мало у кого вызывает сомнение то обстоятельство, что нимб принадлежности к каким-то надчеловеческим силам, к какому-то надмировому разуму на каноническом изображении вождя просто подрисован официальными иконописцами режима. И не победи партия тогда, в семнадцатом, личность Ленина едва ли смогла бы подвергнуться мифологизации. Поэтому, подвергая вполне законному, как это показывает уже поверхностный анализ, сомнению подавляющее превосходство Ленина над теми, кто (на поверку самой Историей) оказался куда более прозорливым, чем он, я с самого начала ограничивал задачу выяснением того, были ли в самой партии большевиков люди, способные на равных бороться с Лениным за интеллектуальное лидерство. Но даже здесь, переходя от всеисторической вселенской сферы к узким рамкам немногочисленной замкнутой политической группировки, легко обнаружить, что многие из соратников Ленина часто превосходили его в способности стратегического провидения истории. Я имею в виду не только такие, известные большинству, драматические факты, как выступление Зиновьева и Каменева против вооруженного захвата власти в самый канун Октября, или коллективное заявление об отставке группы членов правительства и ЦК, протестовавших против того однопартийного режима, к установлению которого вела политика, проводимая Лениным. Вспомним. Подавляющее большинство ЦК стояло политически правее Ленина, т. е. занимало промежуточную позицию между ним и теми, кого официальная история партии на протяжение десятилетий клеймила едва ли не самой позорной в систематике большевизма печатью "оппортунизма". Между тем, сама жизнь рассудила их, наглядно показав, что именно этот "оппортунизм" сумел построить общественно-политическую систему, которая сегодня может служить хорошим образцом социального устройства. Таким образом, подавляющее большинство членов большевистского ЦК стояло на позициях, куда более близких к исторической истине, нежели позиции Ленина. А следовательно, в руководстве партии и в самом деле были(!) люди, способные оспорить право на интеллектуальное превосходство. Впрочем, вот еще один штришок. Передо мной интересная книжка - сборник статей под общим названием "Против исторической концепции М. Н. Покровского"5. В одной из ругательных статей (а вся книжка сплошь состоит из одних только ругательных статей) читаем: "... Покровский никогда не мог понять самых основ ленинской теории империализма. То что некоторые работы Покровского были написаны до появления книги Ленина "Империализм, как высшая стадия капитализма", ничего не объясняет, ибо, переиздав эти работы в 1928 г. , Покровский в предисловии к ним писал, что "устарев кое в чем, в основном эта социология войны... остается, по моему, верной и доселе... "6 Или вот: "Но и работы Покровского, написанные после выхода в свет книги Ленина "Империализм, как высшая стадия капитализма" не несут на себе печати ленинской теории империализма, хотя, как известно, Покровский был одним из первых, кто ознакомился с этой работой Ленина в рукописи до ее выхода в свет"7. Поразительный факт! Бессмертные ленинские идеи, идеи, содержание которых является прорывом дерзновенного человеческого духа в какое-то новое, ранее запредельное сознанию смертного, интеллектуальное измерение!! - и вот такое пренебрежительное к ним отношение... И ведь речь-то, замечу, идет не о каком-то мелком литераторе, а о крупнейшей фигуре, долгое время бывшей во главе целой теоретической школы т. е. о человеке, мнение которого о той или иной теоретической концепции вполне могло бы быть экспертным. В то же время этот человек принадлежал отнюдь не к враждебному теоретическому лагерю - это политический единомышленник Ленина, большевик с дореволюционным партийным стажем, марксист до мозга костей. Так как же можно постулировать какую-то надчеловеческую гениальность Ленина, якобы бросающуюся в глаза чуть ли не каждому, кто хоть когда-либо знакомился с ним, если даже товарищи по партии (не будем забывать, связанные к тому же еще и партийной дисциплиной) отнюдь не принимают теоретические откровения вождя как своеобразный научный вердикт, окончательно закрывающий рассмотренный им вопрос. Итак, утверждать бесспорную принадлежность Ленина к сонму титанов, рождающихся, быть может, один раз в несколько столетий, нет решительно никаких оснований. Мир государственных деятелей и политических лидеров того времени буквально изобиловал людьми, куда более прозорливыми, чем он, интеллектуально куда более состоятельными, чем будущий основатель a priori несостоятельного государства. Но даже и в более узком кругу большевистского крыла российской социал-демократии, не за морями, а совсем рядом с Лениным, стояли люди, не только мало в чем уступавшие ему, но зачастую и превосходившие его во многом, - словом, люди, вполне способные категорически оспорить интеллектуальное лидерство Ленина. Так почему же все-таки Ленин? Талант организатора? Да, несомненно. Но кто, не кривя душой, может сказать, что организаторский талант, скажем, Л. Д. Троцкого был ниже?. . Вспомним. Долгие годы этот человек не только стоял вне большевистской партии, но и занимал зачастую враждебные ей позиции. Больше того, у самого Ленина было достаточно оснований относиться к Л. Д. Троцкому без всякой приязни: что-что, а личные счеты у них велись уже более десяти лет, крови друг другу они попортили изрядно. И вот, едва вступив в партию большевиков, уже в считанные недели он поднимает свой партийный рейтинг до рейтинга самого Ленина. Испытанное ядро большевистского ЦК практически мгновенно оказалось потесненным этим чужаком, но, наверное, ни у кого не возникало сомнений в том, что место, занятое им в складывавшейся более десяти лет партийной иерархии, принадлежит ему по праву. Это ли не свидетельство яркого таланта? О роли Троцкого в организации вооруженного восстания и, позднее, в Гражданской войне я уж и не говорю... Но почему же все-таки Ленин? Попробуем вновь вглядеться в ленинские работы с целью своеобразной реконструкции определяющих черт его личности. Какой человек предстанет перед нами? Умный, несомненно умный, значительно возвышающийся над средним уровнем... (Тот факт, что по большому счету исторической правоты уровень стратегического мышления Ленина оказался существенно ниже уровня многих его оппонентов, отнюдь не означает собой того, что он был недалеким человеком, - нельзя бросаться и в противоположную крайность в его оценке. ) ... Человек железной решимости и несгибаемой воли. Обладающий страшным энергетическим потенциалом... Прервемся, чтобы условиться. Отречемся от семидесятилетней традиции канонизации и подойдем к нему как к обыкновенному человеку, одному из миллионов, пусть и отмеченных большими способностями, но все же смертных земных людей. Иными словами, попробуем применить к нему те же самые определения, которые мы в сходных обстоятельствах, не задумываясь, применили бы к любому другому человеку, обожествление которого не вменяется в обязанность всей силой могущественнейшего в мире государственного аппарата. Итак: обладающий страшным энергетическим потенциалом... хам. Да, все это вступает в резкий диссонанс со всем тем, что когда-либо говорилось о Ленине в открытой форме, и тем не менее такая аттестация имеет вполне достаточное право на существование. Повторюсь: если бы речь шла не о Ленине, но о любом другом человеке, то уже самый способ ведения полемики со своими идейными противниками давал бы нам все основания для такого рода дефиниций. Но я готов согласиться и с более мягким определением: скажем, человек, не стесненный внутренними обязательствами перед императивами общечеловеческой нравственности. Сочетание качеств, как видим, убийственное. Противостоять такому сочетанию едва ли возможно. Уже одно оно давало Ленину значительную фору перед большинством его товарищей по партии. Но только ли это обеспечило ему лидерство? Обратимся к общеизвестному. Отсутствие действительно стратегического видения, помешавшее Ленину разглядеть неминуемый крах так называемой "мировой революции", вовсе не означало, что он должен быть отнесен к разряду слепцов. Что-что, а политическую конъюнктуру он чувствовал как, может быть, никто другой. Поэтому не понимать того, что крестьянство в своей массе не поддерживает (и не поддержит!) программные установки большевиков, он не мог. Ленин, разумеется, сознавал, что вздумай большевики пойти в Октябре на реализацию своей программы, Россия (а Россия того времени на три четверти - крестьянская страна) неминуемо отвернулась бы от них. В случае же насильственного внедрения большевистской программы крестьянство ответило бы войной (как это и было доказано позднейшими событиями). Поэтому тот факт, что в данном пункте социальных преобразований политика большевиков прямым курсом вела к гражданской войне (впрочем, к гражданской войне она вела отнюдь не только в этом пункте), был очевиден для многих, и именно в развязывании гражданской войны обвиняли Ленина еще в канун Октября. (К слову сказать, драматург М. Шатров, утверждая, что тогда, в семнадцатом, была только одна альтернатива: либо Ленин, либо Корнилов, не договаривает того, что сам Корнилов был прямым порождением ленинского курса в социалистическом движении и не будь ленинщины, не смогла бы возникнуть и корниловщина. ) Но вот действительно талантливый ход, позволивший временно нейтрализовать крестьянство как носитель в принципе несовместимой с большевизмом силы: Ленин по его собственному признанию целиком, без малейшего изъятия, принимает (крадет?) программу эсеров.

Ход блистательный! Ведь им не только нейтрализуется крестьянство, но и автоматически обеспечивается поддержка самой могущественной по тем временам партии - партии эсеров. В самом деле, выступить в этих обстоятельствах против большевиков, значит, показать, что им дороги не столько народные интересы, сколько соображения собственного политического престижа; если эсеры стояли и в самом деле за то, чтобы дать народу землю, они были бы нравственно обязаны поддержать это мероприятие даже в том случае, если бы все лавры доставались бы одним большевикам. Многие идеи в истории духа остаются нетленными памятниками человеческому гению. Уже одна только эта идея могла бы обессмертить имя Ленина... если бы было дозволительно венчать лаврами человека, добывшего победу нечестным путем. Правда, боксера, неожиданно бьющего ниже пояса, немедленно дисквалифицируют - победившего же политика пропагандистский аппарат тут же обряжает в белоснежные ризы. Впрочем, при всей блистательности этого запрещенного приема победа отнюдь не гарантировалась вероломно сделанным ходом, он давал лишь определенную оттяжку времени - и не более того. При сложившемся повороте событий перспектива гражданской войны становилась даже более осязаемой. Вдумаемся. Пойти до конца по пути честной реализации чужой программы, означало бы потерпеть поражение: ведь целью любого политического движения является осуществление своей. Поэтому во имя исключения перспективы неизбежной трансмутации партии возврат к первоначальным лозунгам большевизма рано или поздно встал бы на повестку дня. Отсюда маневр с украденной программой ни в коем случае не мог рассматриваться как подлинное изменение собственных лозунгов большевизма под давлением реальной действительности, это был лишь временный маневр, дающий возможность собраться с силами и заставить-таки крестьянство принять именно большевистскую программу. Ленину как политическому деятелю была бы и в самом деле грош цена, если бы он заранее не "просчитал" все следствия, закономерно вытекающие из этого вероломного шага. Прямым же следствием его должна была стать гражданская война (правда, развязанная уже в более благоприятных для овладевших мощью государственной власти большевиков обстоятельствах). Именно создание этих, более благоприятных, условий развязывания гражданской войны, строго говоря, и было целью программного маневра. Иными словами, умысел налицо, и самое большее, что можно сделать здесь, это низвести прямой умысел до степени косвенного. Отрицать наличие умысла в этих обстоятельствах означало бы одно из двух: либо полностью отказать Ленину во всякой способности предвычисления следствий из предпринимаемых им политических шагов, либо согласиться с тем, что Ленин полностью и безоговорочно капитулировал перед обстоятельствами, согласившись на честную реализацию программы, против которой он сражался всю свою жизнь. Ясно, что ни то, ни другое предположение не может выдержать никакой критики: все, что мы знаем о Ленине, прямо вопиет против таких чудовищных предположений. Можно, конечно, спасая репутацию вождя, говорить о том, что расчет строился на другом основании: дескать существовала уверенность в том, что завоевав власть большевики сумеют-таки убедить крестьянство в преимуществах именно их программных положений. А если нет? Я не случайно говорю об умысле косвенном. Ленин мог и обязан был предвидеть возможность того, что тысячелетиями складывавшаяся психология крестьянина не изменится вдруг даже в состоянии эйфории от завоевания власти их политическим "союзником" - пролетариатом. В противном случае говорить о нем как о реальном политике вообще нет никакой возможности. Словом, как ни крути, а был, был умысел. Пусть только и косвенный. Впрочем, за косвенный умысел "дают" ненамного меньше. И вот здесь возникает чрезвычайно важный для характеристики Ленина вопрос: не понимать, что ответственность за развязывание войны падает (и) на него, он не мог, - пугала ли его нравственная ответственность за предпринимаемые действия? Нет! должен был бы сказать любой человек, знающий то, что последовало уже через 3 месяца после захвата власти большевиками: разгон Учредительного Собрания, расстрел рабочих демонстраций, введение комбедов, продотряды, заградительные отряды и т. д. и т. д. и т. д. Правда, воспитанная "Министерством Правды" и "Министерством Любви", официальная историография утверждает, что отнюдь не Ленин несет ответственность за развязывание гражданской войны, но так называемые эксплуататорские классы. Но уточню позицию. Я говорю здесь не о какой-то объективной исторической истине, я пытаюсь понять чисто субъективное, может быть даже глубоко ошибочное мироощущение простого человека, на долю которого выпадает принять решение, долженствующее изменить судьбы миллионов и миллионов. И пусть трижды права официальная историко-партийная мысль, и пусть действительно вина ложится на Керенских и Корниловых, Ленин все равно обязан был видеть и свою ответственность за неизбежность кровавого исхода. Пояснить сказанное можно, увы, нередким житейским примером. Так, даже будучи уверенным, что именно "Х" совершил кражу, далеко не каждый отважится открыто обвинить его. Препятствием выступает неизбежное здесь сомнение, даже ничтожная доля которого обращается в категорический нравственный запрет. И я говорю здесь именно об этой, пусть даже ничтожной, доле сомнения, а не о том, кто на самом деле похитил ту или иную вещь, - официальная же историография замыкается совсем в другом измерении - в выяснении (а может быть, и сокрытии) того, кто в действительности был вором. И вот парадокс: живописуя Ленина сусальным образцом морального совершенства, партийная литература отказывая в самом праве на существование субъективно осознаваемой личной ответственности, превращает его в нравственного урода! А может быть и в самом деле не было ощущения личной ответственности и личной вины? Истории памятна нерешительность Цезаря, остановившегося перед Рубиконом, - ленинского Рубикона не существует... Вот и еще один штрих к портрету, позволяющий понять, почему именно Ленин стоял у руля партии. Людьми, не лишенными нравственных сомнений, в критический момент истории показали себя Каменев и Зиновьев. Голос человеческой совести звучал в коллективном заявлении об отставке большевиков, уже в ноябре 1917 провидевших преступления сталинизма. Словом, свой Рубикон был, наверное, у каждого, кто мог бы на равных бороться с Лениным за первенство, - и не это ли объясняет ленинскую победу над ними? Что-то страшное, что-то нечеловеческое стоит за этим отсутствием сомнений. Но что именно: нравственное уродство, на котором косвенно настаивает историко-партийная литература, или извращенная логика? Аберрация совести, или аберрация сознания? У Клаузевица в его знаменитых рассуждениях о войне есть одна прямо потрясающая своей парадоксальностью мысль: "Если мы философски подойдем к происхождению войны, то увидим, что понятие войны возникает не из наступления, ибо последнее имеет своей целью не столько борьбу сколько овладение, а из обороны, ибо последняя имеет своей непосредственной целью борьбу, так как очевидно, что отражать и драться - одно и то же. 8 Замечу, что Клаузевица Ленин знал: объемистое произведение выдающегося военного мыслителя было изучено Лениным, что говорится, с карандашом в руках. Правда, Клаузевиц (отдадим ему должное) говорит вовсе не о нравственной ответственности за развязывание военных действий, он исследует лишь логические начала науки о войне, ищет отправной пункт своих теоретических построений... Да, это так, обиходный портрет Ленина несет на себе заметные следы ретуши: официальная мысль никогда не ограничивала себя в усилиях изобразить человека, лишенного и тени сомнения в своей правоте, или, скажем более "обтекаемо", в "правоте своего дела". Но в том-то и дело, что в данном пункте ленинской характеристики сходятся не только идеологи, что стоят на службе у созданного им режима, но и исследователи, исповедующие совершенно иное социальное (и нравственное) Credo. Так что же все-таки в основе: аберрация совести, или аберрация сознания? Ни с точки зрения общечеловеческой нравственности, от века верной абсолютам "не убий", "не укради", "не сотвори свидетельства ложна", ни с точки зрения обычного человеческого сознания образ, запечатленный в миллионах и миллионах книг, изваяний, портретов, не обнаруживает себя как образ человека. Скорее, это подобие существа, стоящего вне рода человеческого. Но нечеловеческим началом может быть только машина, и не машино-ли подобный характер носят такие его качества, как возводимые до степени абсолюта решимость, воля, отсутствие сомнений. Впрочем, машина это не очень благородно, что ли. Но вот другое, куда более пристойное для вождя мирового пролетариата, измерение: ведь многое, очень многое в определениях Ленина способно соперничать и с выкладками богословов, веками оттачивавших мысль, пытающуюся дать определение Бога. Но, увы, и здесь образ, по многим приписываемым ему качествам вполне укладывающийся в теологический канон, вызывает в сознании не столько евангельские мотивы, сколько - по горьком, но трезвом размышлении - откровения Книги Иова, но только с усеченным финалом, т. е. с точкой, поставленной перед вознаграждением страстотерпца за веру... Может ли человек противостать лишенной нравственного начала машине? Можно ли, подобно Иову, противостать существу, самый разум которого, подобно разуму его гонителя, может быть настолько иным, что уже простое соприкосновение с ним способно вызвать у смертного психическую (и нравственную) травму? Все те черты ленинской личности, которые явственно вырисовываются при внимательном анализе его политических выступлений (понятых в самом широком смысле, т. е. не только как печатные, но и как организационные политические действия) позволяют понять, почему при явном отсутствии бесспорного интеллектуального превосходства над своими - в том числе и потенциальными - противниками этот человек сумел создать и практически полностью подчинить своей воле партию поистине нового, ранее невиданного типа. Партию, которая, в свою очередь, в течение весьма короткого срока сумела подавить в побежденной ею стране решительно все, что хоть в малейшей степени не устраивало ее. Однако представляется, что главной, определяющей характеристикой, чертой, которая, собственно, и делала Ленина тем Лениным, что уже с апреля 1917 года из мало кому, кроме политических вождей и специалистов из охранного отделения, известного эмигранта стал превращаться в фигуру, состоящую в самом центе политической жизни России, была все-таки другая. Не ум, не воля, не пренебрежение сложившимися нормами общечеловеческой нравственности (да и корпоративного кодекса чести, ибо маневр с эсеровской программой и последовавшие сразу же после Октября репрессии против недавних товарищей по борьбе красноречиво свидетельствуют о том, что и он не служил для него каким-то препятствием) - совсем другое определило действительно исключительную, уникальную роль Ленина во всем социалистическом движении. Имя этому все определяющему качеству ленинского характера - политический экстремизм, нередко граничащий с откровенным авантюризмом. Именно это качество стало, выражаясь имманентным тому же ленинизму языком, базисным в интегральной характеристике вождя. Все остальное: и ум, и воля, и решимость, не сдерживаемая чувством личной ответственности перед чем бы то ни было, кроме абстрактно-теоретических схем, да, может быть, личных амбиций, - все это было как бы "надстроечным" в определении его как политического деятеля. Но в целом все эти качества отлили характер , противостоять которому было решительно невозможным делом, ибо экстремизм, соединенный с ленинским умом, ленинской волей, наконец, бешеной ленинской энергией, превращается в нечто несокрушимое, в нечто, способное смести со своего пути все. Политический экстремизм Ленина с особой наглядностью проявился в послефевральское время, т. е. по возвращении его из эмиграции. Так, уже "апрельские тезисы"вызвали едва ли не шок у его же товарищей по партии: их явное несоответствие тому, что происходило в то время в Петрограде, давало повод обвинить Ленина в том, что за годы эмиграции он полностью оторвался от российской почвы, потерял всякое чувство политической реальности. Готовность Ленина уже в июне взять всю полноту власти в свои руки наверное для подавляющего большинства тех, кто определял политическую атмосферу тех дней, выдавало лишь честолюбие человека, не желавшего считаться ни с трезвым анализом обстоятельств, ни с собственными возможностями, ни с возможностями своей партии. Здесь уместно привести одно весьма знаменательное место из воспоминаний В. В. Шульгина, фигуры, воистину всероссийского масштаба, человека, пусть и откровенно реакционных (по представлениям того времени) убеждений, но тем не менее пользовавшегося вполне заслуженным уважением у всех, начиная с самого царя и кончая эсерами и меньшевиками. Шульгин пишет о том, что правительство уже шаталось и на повестку дня вставал вопрос о замене его, но кем?. . "Мы вот уже полтора года, - пишет этот убежденный монархист, твердим, что правительство никуда не годно. А что, если "станется по слову нашему"? Если с нами, наконец, согласятся и скажут: "Давайте ваших людей". Разве мы готовы? Разве мы можем назвать, не отделываясь общей формулой, "людей, доверием общества облеченных", конкретных, живых людей?. . Я полагаю, что нам необходимо теперь уже, что это своевременно сейчас, составить для себя для бюро блока ("Прогрессивного блока" - Е. Е. ) список имен, т. е. людей, которые могли бы быть правительством. Последовала некоторая пауза. Я видел, что все почувствовали себя неудобно. Слово попросил Шингарев и выразил, очевидно, мнение всех, что это пока еще невозможно. Я настаивал, утверждая, что время уже пришло, но ничего не вышло, никто меня не поддержал, и списка не составили... Таковы мы, русские политики. " 9 И это в самый канун февральской революции! Ниже Шульгин вспоминает, как рождалось само Временное правительство: "... Бог наказал нас за наше бессмысленное упрямство. Если старая власть была обречена благодаря тому, что упрямилась, цепляясь за своих Штюрмеров, то так же обречены были и мы, ибо сами сошли с ума и свели с ума всю страну мифом о каких-то гениальных людях, - "общественным доверием облеченных", которых на самом деле вовсе не было. . Так на кончике стола в этом диком водовороте полусумасшедших людей, родился этот список из головы Милюкова, причем и эту голову пришлось сжимать обеими руками, чтобы она хоть что-нибудь могла сообразить. Историки в будущем, да и сам Милюков, вероятно, изобразят это совершенно не так, изобразят как плод глубочайших соображений и результат "соотношения реальных сил". Я же рассказываю, как было. Тургенев утверждал, что у русского народа "мозги набекрень". Все наше революционное движение ясно обнаружило эту мозгобекренность, результатом которой и был этот список полуникчемных людей, как приз за сто лет "борьбы с исторической властью... " 10 Говорят, история повторяется дважды: один раз в виде трагедии, другой - в виде фарса. Через 8 месяцев с точно такой же проблемой столкнулись большевики: пятнадцать лет говорить о захвате государственной власти и ни разу не задуматься об отсутствии компетентных людей, способных ее осуществлять! Замечу к тому же, что лидеры буржуазных партий, о которых говорит В. В. Шульгин, вовсе не ставили своей задачей полное разрушение государственного аппарата: для Прогрессивного блока дело сводилось лишь к выдвижению людей, способных возглавить департаменты уже отлаженного государственного механизма. Не забудем и то, что полученным образованием, социальным (и профессиональным) опытом, общественным положением, наконец, руководители Прогрессивного блока были куда более подготовлены к отправлению высших государственных обязанностей, чем представители социалистических партий, и уж тем более - партии большевиков. И тем не менее даже они испытывали острый дефицит в специалистах. Для большевиков же вопрос стоял не столько в отыскании какого-нибудь десятка лиц, способных взять на себя груз высших государственных должностей, сколько в поиске тысяч (!) технических работников, которые могли бы составить новый государственный аппарат. Острый дефицит кадров проявился не только в Октябре 1917, но ощущался и в 1918, и в 1919 и в последующие годы и даже десятилетия. В июне же семнадцатого заявлять на всю Россию о том, что "есть-де такая партия!", это расписываться не то что в "мозгобекренности" - в абсолютной политической безответственности, в полном непонимании существа государственного управления. Матросы в кожанках во главе департаментов государственной власти, прапорщики в роли Главковерхов и делопроизводители в кресле Генерального секретаря - это ли не политический фарс? Но к власти Ленин рвался уже в июне... По выкладкам Ленина в июне еще сохранялась возможность мирного перехода власти в руки большевиков события июля показали, что этой возможности уже нет и под давлением вождя принимается курс на вооруженное восстание. События 3-5 июля наглядно показали, что большевикам противостоит отнюдь не только подавляющая военная сила, находящаяся в распоряжении Временного правительства, но и общественное мнение России. Однако за голос последней большевики уже тогда принимали лишь мнение так называемого "прогрессивного человечества", из числа которого исключались все те, кто хоть в чем-то не соглашался с ними. Как показывают дискуссии, сопровождавшие принятие важнейших партийных решений, многие в высшем руководстве партии готовы были считаться с тем, что рабочие и солдаты Петрограда, готовые поддержать Ленина, не представляли собой не только России, но даже и просто рабочих и солдат. Поэтому-то курс на вооруженное восстание многими был осознан скорее как какая-то академическая конструкция, нежели руководство к практическому действию. Ведь в противном случае вооруженное восстание обращалось не только в выступление против Временного правительства, но и против самой России. Тем не менее Ленин говорил о восстании совсем не академически: он готов был противостать всему, даже самой исторической закономерности. Вспомним знаменитое: "Промедление смерти подобно!" - ведь именно оно до сих пор преподносится как пример точного расчета времени и сил, род высшей алгебры политической стратегии. Но вдумаемся, ведь если промедление и в самом деле "смерти подобно", то следует однозначно заключить, что социальное устройство, утвердившееся с крушением монархии, и в Октябре обладало подавляющим запасом жизнестойкости. "Глубокой исторической неправдой, писали в своем знаменитом письме, оппонируя, главным об разом, Ленину, Каменев и Зиновьев, - будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас или никогда. Нет. Партия пролетариата будет расти, ее программа будет выясняться все более широким массам". 11 Позиции Ленина нам известны. Но вот позиция второго вождя революции, Троцкого: "Едва ли нужно пояснять, что правота в этом драматическом диалоге была целиком на стороне Ленина. Революционную ситуацию невозможно по произволу консервировать. Если бы большевики не взяли власти в октябре-ноябре, они, по всей вероятности, не взяли бы ее совсем... Россия снова включилась бы в цикл капиталистических государств, как полуимпериалистическая, полуколониальная страна. Пролетарский переворот отодвинулся бы в неопределенную даль... " 12 Троцкий без колебаний принимает в этом конфликте сторону Ленина, но заметим: воздавая должное ленинской решимости, он по сути дела полностью дезавуирует всякую прикосновенность ленинской мысли какой бы то ни было исторической истине, к объективной исторической закономерности. Это действительно до чрезвычайности деликатный момент: ведь если объективные законы истории и в самом деле "на стороне" пролетариата, то с точки зрения формальной истины безупречны Каменев и Зиновьев; если эти законы не согласуются с партийной философией, то истина на стороне Ленина, сумевшего разглядеть микроскопический разрыв в поступательности исторического движения и внедрить в него программный вирус большевизма. Впрочем, это противоречие лишь на первый взгляд губительно для ортодоксальной мысли. Разрешается оно вполне в большевистском духе: революционер на то и революционер, что он с глубоким презрением относится к любым формальным ограничениям, будь то ограничения формального права, будь то ограничения формальной логики. Именно способность восстания против ограничений формальной правильности (правового, нравственного, логического характера) и отличают простого законопослушного смертного от подлинного революционера - и уж тем более от великого революционера. Такова аксиоматика большевизма. Я не оговорился, именно аксиоматика. Вот два рода свидетельств. Первое это свидетельство Г. Пятакова, человека, не страдающего ни дефицитом воли, ни недостатком решительности, а значит, знающего толк в том, что он говорит: "Старая теория, что власть пролетариата приходит лишь после накопления материальных условий и предпосылок, заменена Лениным новой теорией. Пролетариат и его партия могут прийти к власти без наличности этих предпосылок и уже потом создавать необходимую базу для социализма. Старая теория создавала табу, сковывала, связывала революционную волю, а новая полностью открывает ей дорогу. Вот в этом растаптывании так называемых "объективных предпосылок", в смелости не считаться с ними, в этом призыве к творящей воле, решающему и всеопределяющему фактору - весь Ленин. "13 В сущности то же самое говорит и Бердяев: "Ленин показал, как велика власть идеи над человеческой жизнью, если она тотальна и соответствует инстинктам масс. В Марксизме-большевизме пролетариат перестает быть эмпирической реальностью, ибо в качестве эмпирической реальности пролетариат был ничтожен, он был прежде всего идеей пролетариата, носителем же этой идеи может быть незначительное меньшинство. Если это незначительное меньшинство целиком одержимо титанической идеей пролетариата, если его революционная воля экзальтирована, если оно хорошо организовано и дисциплинировано, то оно может совершать чудеса, может преодолеть детерминизм социальной закономерности. " 14 Второе - свидетельство профессионального историка: "Бывший юрист-законник выступает в этих суждениях как великий революционер. Он ни в грош не ставит формальную законность, он ее полностью отрицает". 15 "Бывший воспитанник юридического факультета Сорбонны обнаруживал величайшее пренебрежение к формально-правовой основе законодательства; он стал великим революционером и потому, не колеблясь, ставил интересы революции выше формального права. "16 "В характере Робеспьера не было ничего от Гамлета - ни ослабляющих волю сомнений, ни мучительных колебаний. Он не воскликнул бы: "Ах, бедный Йорик! Я знал его, Горацио... " Он проходил мимо могил друзей и врагов, не оборачиваясь. " 17 Все это - о Робеспьере. Однако интересны приведенные выдержки не своим прямым содержанием (хотя и оно весьма красноречиво!), а тем, что в них явственно прослеживается аксиоматика специфически большевистского образа мышления, аксиоматика большевизма, которая через десятилетия из руководящего принципа практических действий перерастает даже в способ доказательства исторических истин. Вот в этой черте ленинского характера и кроется ключ ко всему, именно эта черта в первую очередь и объясняет, почему Ленин и только он мог стать во главе движения, почему Ленин и только он мог занять совершенно исключительное, не подчиненное даже партийной дисциплине место как в партии, так и в (писаной) ее истории. Впрочем, значение этой черты становится до конца ясным только при рассмотрении ее в широком контексте интегральных характеристик тех социальных сил, на которые опиралась партия большевиков. Вглядимся пристальней. Партия большевиков во все времена ее существования представляла собой организацию, не испытывавшую недостатка в политическом радикализме. Из всех политических партий того времени партия большевиков занимала, пожалуй, самые крайние позиции. Но даже в этой, откровенно бравирующей своим экстремизмом организации были свои "левые": партия Ленина никогда не была монолитом. Но если такие функционеры, как Зиновьев и Каменев были "правыми" то позиция Ленина располагалась много левее большевистского "центра". Иными словами, даже в этой, наиболее "левой" партии Ленин был одним из "самых левых". Если вдуматься, то даже в период острых разногласий, вызванных мирными переговорами с Германией, позиции Ленина были куда более радикальными, куда более "левыми", чем позиции так называемых "левых коммунистов". Лозунг "защиты отечества" - часто вполне дежурная вещь, и даже самая острая пропаганда того, что "лучше умереть стоя, чем жить на коленях", не требует от человека ни какого-то особого мужества, ни особой решимости. Больше того, лозунги подобного рода куда чаще провозглашаются из-за элементарного отсутствия гражданского мужества, из простой боязни быть обвиненным в недостатке смелости и патриотизма. Поэтому весной 1918 открытое требование (не то что позорного - прямо похабного - выражаясь словами самого Ленина) мира означало собой значительно больший радикализм, нежели радикализм самых воинствующих сторонников войны. Своеобразным критерием здесь может служить опасность политической смерти: публичное требование "р-р-революционной" войны в условиях на глазах развертывающейся агрессии никогда не сопрягается с риском потери политических очков, самое худшее, что может случиться здесь, - это игра вничью. Безоговорочная же капитуляция перед вконец зарвавшимся супостатом (особенно если в твоем прошлом еще не забытое обвинение в платном сотрудничестве с врагом) вполне способно обернуться не только гражданским самоубийством, но и прямым линчеванием Но обратим внимание еще на одно парадоксальное обстоятельство: на своих, как правило, крайне левых позициях Ленин в самые решительные, поворотные моменты истории русской революции оказывался в меньшинстве. Это обстоятельство поистине парадоксально. Ведь если личные позиции политического лидера не опираются на поддержку большинства (или достаточно большой группы, способной организационным маневром обеспечить требуемое большинство), то устойчивость его как лидера может быть обеспечена либо подавляющим личным авторитетом, т. е. подавляющим нравственным или интеллектуальным превосходством над всеми своими оппонентами, либо принадлежностью к политическому "центру", либо тем и другим одновременно. Между тем никакого заметного (и уж тем более подавляющего) нравственного или интеллектуального превосходства над своими товарищами по партии, как мы видели, не было, да и не могло быть; очевидная же принадлежность Ленина к одному из организационных полюсов, как правило, не находящему ( во всяком случае вначале) поддержки большинства партийного руководства, делает не то что парадоксальным - откровенно загадочным и незыблемость ленинских позиций в ЦК и сохранение самого ЦК как коллектива единомышленников, не раздираемого центробежными процессами. Впрочем, загадка остается загадкой лишь до тех пор, пока в стороне от рассмотрения остается такая тонкая материя, как социальная база партии. До сих пор речь шла только о партийной интеллигенции, и даже не о ней, а о количественно почти неуловимой ее части, что составляла круг высшего партийного руководства. Но, как и в любой армии, генералитет которой легко уподобляется нулю, не значащему самим собою решительно ничего, но при формировании порядка числа способному, как минимум, удесятерить его, партийный "генералитет" представляет из себя какую-то величину лишь до той поры, пока в его распоряжении находится сила, в известных условиях могущая быть брошенной на баррикады. Ленинская партия - это, как мы знаем, партия пролетариата. Но что это значит? Отвлечемся на минуту. Это может показаться странным (хотя ничего удивительного здесь нет и все объясняется достаточно рациональными основаниями), но многие из социальных категорий имеют какой-то свой эмоциональный знак. Так, еще с детства мы привыкали к мысли, что все, тяготеющее к "красной" части общеполитического спектра, - хорошо, все "белое" или "коричневое" - плохо; еще с детства мы привыкали к мысли о том, что "комиссар" - это средоточие всех нравственных добродетелей, а понятие "контрреволюционер" представляет собой простой синоним едва ли не опереточного злодея, который и в детстве-то отличался тем, что кусал грудь кормилицы и мучил кошек. Точно так же и с политическими партиями: стоит нам только услышать определение "буржуазная", как тут же рисуется образ какой-то темной реакционной силы, которая только тем и озабочена, как бы еще досадить угнетенным массам, и наоборот, эпитет "пролетарская" сопрягается со светлым началом, что знает "одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть" - счастье трудового народа. Но попробуем отказаться от такого подсознательного окрашивания социально-политических категорий в цвета тех или иных нравственных добродетелей и взглянуть непредвзято на то содержание, которое стоит за ними, - и мы тут же вспомним, что пролетариат образует собой (даже и по сию пору, если спроецировать содержание этой категории на современное понятие рабочего класса) далеко не самую развитую и лучшую часть нации. Мы тут же вспомним, что выразителем национальной совести во все времена, как правило, выступала интеллигенция - лучшая же часть российской интеллигенции всегда тяготела к противоположному большевикам полюсу политических сил. Иными словами, из противопоставленных самой историей политических партий, выступавших против самодержавия, партия конституционных демократов имела куда большие основания рассматриваться как охранительное начало и для национальной культуры, и для общественной нравственности, и нежели те, которые официальной историей партии приписываются ленинской организации революционеров. Не будем забывать: российский пролетариат начала двадцатого века - это социально-классовое образование, которое еще не имело своей истории: в сущности это даже еще не класс, а декласированный слой нации, ибо российский пролетарий - это вчерашний крестьянин. Обществоведческая литература изобилует аргументацией того, что пролетарий в культурном отношении стоит куда выше крестьянства, и в какой-то степени это действительно так: обитатель больших городов, пролетарий погружен в значительно более широкий социальный контекст, нежели деревенский житель. Но ведь у каждой медали есть своя оборотная сторона... Тысячелетиями складывавшийся образ жизни постепенно формирует свою культуру. Лишь внешнему поверхностному наблюдателю не меняющийся веками уклад крестьянского бытия предстает как что-то косное и духовно мертвое. Постепенно откладывавшийся едва ли не в генную память поколений, с поколениями он одухотворяется своими традициями обрядностью и фольклором, освящается своей мифологией, своими верованиями и суевериями, наконец, своей моралью, своей системой социальных и нравственных ценностей. Аналитический взгляд исследователя-этнографа обнаруживает в крестьянских ритуалах культурные слои, относящиеся еще к дохристианской Руси, и, сохраненные народной памятью, устои духовного Космоса русского крестьянина, связуя потомков со своими далекими предками, обращаются для него в некоторый Абсолют. Поэтому совсем не духовная недвижность, не ленивая косность кроется за непонятным одержимому маниакальной идеей тотального переустройства революционеру нежеланием русской деревни менять что-либо в своих обычаях. Невозможность противостать этому Космосу, невозможность отринуть сформированную цепью поколений культуру стоит за внешним консерватизмом крестьянства. Порвав с своим крестьянским прошлым, русский рабочий порвал и с крестьянской культурой, тысячелетиями хранимой и тысячелетиями хранившей русскую деревню. Своей же культуры он еще не создал, ибо культура не создается каким-то историческим "мимоходом". Таким образом, любая культура для возникающего из небытия российского пролетариата - это вообще какая-то трансцендентная вещь, проще же говоря, - фикция, за которой не стоит ровным счетом ничего. Лишенный своих корней, пролетарий начала века это своеобразное "перекати-поле" истории - не мог ощущать охранительного воздействия культуры, а следовательно, не видел необходимости и самому что-либо хранить, и трагедией русского рабочего стало то обстоятельство, что самый факт его становления совпал с становлением новой идеологии, лейтмотивом которой было вот это: "Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим, Кто был ничем, тот станет всем. " Так нужно ли удивляться тому, что не сдерживаемый никакими обязательствами перед культурой, он нес в себе доселе невиданный в истории потенциал разрушения? Неизбывной трагедией русского революционного движения стало именно младенческое состояние российского пролетариата. Но все это касается психологии класса, а меж тем есть еще и психология личности, и не нужно быть знатоком последней, чтобы знать в общем-то простую истину: радикальные политические идеи находят своих приверженцев в первую очередь в среде лиц особого психологического склада. Носители какой-то особой всесокрушающей энергии, напористые и деятельные люди, не знающие ни сомнений, ни препятствий пассионарии - не редкость, они встречаются во все времена во всех общественных слоях. Вообще говоря, это большая ценность общечеловеческого генофонда, ибо именно такие пассионарии и прокладывают новые пути человечеству. Род именно этой энергии делает человека носителем бунтарского начала во всем: в науке, в искусстве... в политике. Именно из этих людей формируются вожди и вожаки, подвижники... и "воры в законе" Носители именно этой энергии - радикалы и экстремисты составили ядро большевистской партии. Повторюсь, партия большевиков (во всяком случае с точки зрения всех тех, кто стоял хоть немного правее ее) никогда не испытывала недостатка в политическом радикализме. Радикальная же политическая концепция во все времена собирала под свои знамена людей, по глубинному строю самой своей психики склонных к крайним решительным действиям. Именно такие, от природы исполненные бунтарского духа люди, для которых и жизнь не в жизнь, если в ней нет выхода для сжигающей их энергии, и должны были в первую очередь отозваться на призывное "Сарынь на кичку!" начала двадцатого: "Грабь награбленное!" Именно из этих людей и должны были составиться так называемые "железные когорты пролетариата". Итак, подытожим. Тем политическим авангардом класса, на который опиралась партия, водительствуемая Лениным были в первую очередь одержимые бунтарским духом, склонные к политическому экстремизму люди, которые есть всегда в любом, даже самом устроенном обществе. Но экстремист экстремисту рознь. Еще Достоевский устами Ивана Федоровича замечал, что чем более образованным и развитым становится человек, тем гаже оказывается он в проявлениях наверное никогда не умирающей в нем "карамазовщины", и, вероятно, не лишено оснований утверждение о том, что именно интеллигент способен на самую изощренную разнузданность в исполнении своих общественно-политических вожделений. Но вместе с тем "человек состоит из Бога и работы", - как бы вторит, но и возражает Карамазову Пастернак. Постоянная же работа духа и - что намного важнее ее - незримое воздействие накопленной культуры на неумерший для этой работы дух ведет-таки к тому, что нравственные императивы становятся императивами личности, а не предметом глумления. Поэтому, если говорить не об отдельно взятых людях, но о статистически значимых величинах, то угроза и человеческой нравственности и человеческой цивилизации кроется в массах людей, чуждых и той работе, о которой говорит Пастернак, и благотворному воздействию культуры. Если говорить о статистически значимых величинах, то едва ли потребует доказательств утверждение того, что именно деклассированный элемент составляет собой тот разрушительный потенциал, даже абстрактная возможность высвобождения которого уже со времен заговора Катилины вызывала суеверный страх перед революцией даже у Вольтеров. Нужно ли специально останавливаться на том, что принадлежащие этой деклассированной массе люди, особенностями своей психики склонные к политическому экстремизму, представляли собой силу, при умелом водительстве способную смести на своем пути все? Между тем, именно эта сила и составила собой то политическое ядро, на которое опиралась партия большевиков. Существование именно этой силы и делало устойчивыми позиции Ленина в руководстве партии. Нетрудно понять, что даже собственные (из очерченных выше) качества Ленина делали его весьма опасным (да чего уж там страшным!) противником. Возможность же привести в движение стихию искусно подогреваемой ненависти деклассированных маргиналов, массы, не знающей ни удержу, ни пощады, удесятеряла и его собственные силы. Между тем нелишне вспомнить о том решающем доводе, который приводился Лениным в самые острые (для него) моменты внутрипартийных дискуссий. Не какая-то особенно проникновенная конструкция мысли, не новый, ранее неизвестный большинству его оппонентов факт, по-новому освещающий дискутируемый вопрос, - ничуть не бывало: в самую последнюю минуту, когда все, казалось, повисало на волоске, Лениным в качестве все и вся решающего аргумента высказывалась открытая угроза свободной агитации в низах партии. Именно эта угроза и оказывалась тем "ломом", против которого уже нет никакого "приема". Да и откуда было ему взяться, этому "приему"? Угроза, выдвигаемая Лениным была смертельна для пытавшегося противостоять его экстремизму большинства из Центрального Комитета, ибо открытая агитация против "умеренных" из руководства большевистской партии за претворение в жизнь отвергаемых ими установок вождя была обречена на успех в массе тех людей, которые и составляли социальную базу большевизма. Так, еще совсем недавно, в период предвыборной кампании, в среде наиболее радикально настроенных избирателей были обречены на успех наиболее звонкие лозунги наиболее решительных претендентов. Вообразим себе судьбу того же Центрального Комитета после того, как Ленин выполнил бы свою угрозу "уйти к матросам": под воздействием ленинской агитации он был бы просто сметен с политической сцены. Оппоненты же Ленина были политиками самого высокого уровня (уж этого от них не отнимешь), а значит они не могли не предвидеть такой оборот событий. Для реального же политика вынужденная уступка всегда предпочтительней политической смерти и уж тем более политического линчевания теми, кто только что кричал им осанну. Образно говоря, большинство Центрального Комитета не могло не ощущать себя между всесокрушающим молотом ленинского экстремизма и массивной наковальней готовых ко всему "матросов"... В интеллигентской партии кадетов, в партии, социальную базу которой составляли приверженные культуре слои населения (а это всегда большинство нации, ибо культуре привержены не только интеллигенты) Лени не смог бы занять сколько-нибудь видного места. Возглавить же движение большевизма мог, вероятно, только такой человек, как Ленин... Остальное едва ли требует доказательств. Не победи партия большевиков тогда, в семнадцатом, сегодня вряд ли кто, кроме специалистов-историков знал бы о Ленине. Так, не возникни кризис в Персидском заливе, мало кто сегодня знал бы о существовании Саддама Хусейна. А между тем у себя, в Ираке, он обожествляется всеми средствами государственной пропаганды ничуть не менее, чем любой из большевистских вождей. Только победа такого движения, как большевизм, открывала возможность канонизации вождей. Впрочем, даже не возможность, а прямую необходимость: "свято место пусто не бывает", и отринувший национальное духовное достояние большевизм, придя к власти, вынужден был создавать свою культуру, видное место в которой должен был занять культ партии, а следовательно, и ее генералитета, ее, говоря словами Троцкого "секретарской иерархии". Но тема "большевизм и культура" требует специального рассмотрения...