А снег повалится, повалится…и я прочту в его канве,что моя молодость повадитсяопять заглядывать ко мне. И поведет куда-то за руку,на чьи-то тени и шаги,и вовлечет в старинный заговорогней, деревьев и пурги. И мне покажется, покажетсяпо Сретенкам и Моховым,что молод не был я пока еще,а только буду молодым. И ночь завертится, завертитсяи, как в воронку, втянет в грех,и моя молодость завеситсясо мною снегом ото всех. Но, сразу ставшая накрашеннойпри беспристрастном свете дня,цыганкой, мною наигравшейся,оставит молодость меня. Начну я жизнь переиначивать,свою наивность застыжуи сам себя, как пса бродячего,на цепь угрюмо посажу. Но снег повалится, повалится,закружит все веретеном,и моя молодость появитсяопять цыганкой под окном. А снег повалится, повалится,и цепи я перегрызу,и жизнь, как снежный ком, покатитсяк сапожкам чьим-то там, внизу.
1966
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
Бабий Яр
Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько лет,как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас — я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну,и до сих пор на мне — следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус — это я. Мещанство — мой доносчик и судья. Я за решеткой. Я попал в кольцо. Затравленный, оплеванный, оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками,визжа, зонтами тычут мне в лицо. Мне кажется — я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойкии пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю. Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!»-насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ! — Я знаю — тыПо сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты,твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло, что, и жилочкой не дрогнув,антисемиты пышно нареклисебя «Союзом русского народа»!Мне кажется — я — это Анна Франк,прозрачная, как веточка в апреле. И я люблю. И мне не надо фраз. Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть, обонять!Нельзя нам листьев и нельзя нам неба. Но можно очень много — это нежнодруг друга в темной комнате обнять. Сюда идут? Не бойся — это гулысамой весны — она сюда идет. Иди ко мне. Дай мне скорее губы. Ломают дверь? Нет — это ледоход…Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно, по-судейски. Все молча здесь кричит, и, шапку сняв,я чувствую, как медленно седею. И сам я, как сплошной беззвучный крик,над тысячами тысяч погребенных. Я — каждый здесь расстрелянный старик. Я — каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне про это не забудет!«Интернационал» пусть прогремит,когда навеки похоронен будетпоследний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлойя всем антисемитам, как еврей,и потому — я настоящий русский!
Книгогид использует cookie-файлы для того, чтобы сделать вашу работу с сайтом ещё более комфортной. Если Вы продолжаете пользоваться нашим сайтом, вы соглашаетесь на применение файлов cookie.
