Андерс Рослунд & Бёрге Хелльстрём
Возмездие Эдварда Финнигана
* * *
Дело не в том, что ему предстоит умереть. И не в том, что он уже сидит и ждет этого четыре с половиной года. Не в том.
Наказание, настоящее наказание — знать, когда именно это случится.
Не когда-нибудь потом, когда состаришься, — настолько нескоро, что можно перестать думать об этом.
А в том, что знаешь точный срок.
Тот год, месяц, день, минуту.
Когда перестанешь дышать.
Когда перестанешь чувствовать, различать запахи, видеть, слышать.
В некий миг.
Только тот, кто приговорен к смерти и точно знает свою последнюю минуту, способен понять, сколь это ужасно.
Другим смириться с мыслью о смерти помогает неведение — чего не знаешь, о том не думаешь.
Но он знает.
Он знает: его жизнь оборвется через шесть месяцев, две недели, один день, двадцать три часа и сорок семь минут.
Минута в минуту.
Тогда
Он оглядел камеру. Этот запах! Можно было бы уже привыкнуть. Ведь запах словно стал уже частью его самого.
Но нет — он никогда к нему не привыкнет.
Его зовут Джон Мейер Фрай, пол, на который он уставился, был цвета мочи и странно блестел, эти словно надвигающиеся на него стены когда-то явно были белыми, потолок над головой горько плакал влагой, которая сквозь круглые пятна просачивались и капала на зеленоватое дно камеры, так что оно казалось еще меньше своих пяти квадратных метров и двадцати сантиметров.
Он вздохнул глубже.
Все-таки хуже всего — часы.
Он свыкся с бесконечными коридорами, где одна решетка следовала за другой, запирая всех, кто мечтал лишь о побеге, привык к звяканью ключей, отдававшемуся эхом снова и снова, так что голова едва не лопалась и мысли разлетались в стороны, привык даже к крикам колумбийца из девятой камеры, которые становились к ночи все громче.
Но только не к часам.
Охрана щеголяла в здоровенных «котлах» цыганского золота, циферблаты которых словно преследовали его, когда кто-нибудь из караульных проходил мимо. Вдали в коридоре между восточным блоком и западным на водопроводной трубе тоже висели часы, он никогда не мог понять, за каким чертом их туда водрузили, но они красовались там, тикали и приковывали взгляд. А порой ему казалось, что до его слуха доносится звон церковных колоколов из Маркусвилла: там на площади была церковь из белого камня и с узкими башенками, звон часов был хорошо слышен, особенно на рассвете, когда наступала почти полная тишина, а он лежал на койке без сна и глядел в зеленоватый потолок, и тут сквозь стены проникал этот звук, отсчитывая время.
Вот что они все делали. Считали. Вели обратный отсчет.
Час за часом, минута за минутой, секунда за секундой, и он с ненавистью думал о том, сколько времени уже ушло, а ведь еще недавно жизнь была на два часа длиннее.
Так было и в то утро.
Ночью Фрай почти не сомкнул глаз, ворочался, пытался заснуть, потел, считал минуты и снова ворочался. Колумбиец раскричался громче обычного, начал в полночь и угомонился лишь после четырех, страх отдавался эхом от стен, как лязг ключей, голос час от часу становился громче, заключенный выкрикивал что-то по-испански, но что — Джон не мог понять: одна и та же фраза вновь и вновь.